Жорж Санд - Волынщики [современная орфография]

В то время как я разговаривал с Брюлетой, приветствуя ее, как хозяин дома — а у нас был хорошенький домик, и мне хотелось, чтобы он ей понравился — Жозеф, не сказав мне ни слова, принялся настраивать дудку. Он нашел, что она отсырела от дождя и, подкинув пук хвороста на очаг, стал сушить ее. Когда хворост вспыхнул, лицо его, озаренное ярким блеском, приняло такое странное выражение, что я не утерпел и тихонько заметил об этом Брюлете.

— Ты думаешь, — сказал я, — что Жозеф прячется днем и бегает по ночам только затем, чтобы дудеть себе на просторе? А я знаю наверняка, что около него и в нем самом есть тайна, о которой он не говорит.

Брюлета засмеялась.

— Потому только, — начала она, — что Денис Вере вообразил себе, будто бы видел, как Жозеф говорил с черным человеком…

— Может быть, ему это и почудилось, — перебил я, — но я хорошо знаю, что видел и слышал в лесу.

— А что же ты видел? — спросил вдруг Жозеф, который слышал наш разговор, хотя мы говорили очень тихо. — Что же ты слышал? Ты видел человека, который мне друг и которого я не могу тебе показать. А то, что ты слышал, сейчас снова услышишь, если тебе этого хочется.

Сказав это, он принялся играть на дудке. Глаза его горели как огонь, а лицо пылало как в лихорадке.

Уж что он играл, я не могу вам сказать: я думаю, что и сам дьявол не смог бы добиться тут толку. Я, по крайней мере, ровно ничего не понял. Мне показалось только, что он играл ту самую песню, которую я слышал в лесу. На меня напал такой страх, что я не мог вслушаться хорошенько. Потому ли, что песня была длинная, или потому, что Жозеф прибавил тут своего, только он дудел, я думаю, более четверти часа, ловко перебирая пальцами и не отдыхая ни минуты. Иногда из его дудки вылетал такой гул, что можно было подумать, что три волынки играют вместе, а иногда он играл тихо, так тихо, что был слышен крик сверчка в избе и пение соловья в соседней роще, и тогда, признаюсь, мне приятно было его слушать. Но все вместе так мало походило на то, что я привык слышать, что мне казалось, будто бы я попал в дом сумасшедших.

— Ого! — сказал я, когда он кончил. — Вот так музыка! Да где это ты наслышался такой? К чему такой гвалт, и что хочешь ты этим сказать?

Жозеф не отвечал мне и, казалось, не слыхал моих слов. Он смотрел на Брюлету, которая стояла подле него, облокотясь на стол и повернув голову к стене.

Видя, что она не отвечает, Жозеф так рассердился, на нее или на себя, что хотел изломать в куски дудку. Но в ту минуту Брюлета повернула голову к нему, и я увидел, к величайшему удивлению, на ее щеках крупные слезы.

Жозеф бросился к ней и схватил ее за руки:

— Говори, родная, — сказал он, — говори скорей, отчего ты плачешь: из жалости ко мне или от удовольствия?

— Я не знаю, — отвечала она, — можно ли плакать от того, что сладко слышать. Не спрашивай же меня, хорошо ли мне или дурно. Я знаю только, что не могла удержаться от слез — вот и все тут!

— Но о чем же ты думала в то время, когда я играл? — сказал Жозеф, пристально смотря на нее.

— О многом, о том, чего я не сумею тебе рассказать, — отвечала Брюлета.

— Да скажи хоть одно, — возразил он голосом, в котором слышались и просьба и нетерпение.

— Я ни о чем не думала, — сказала она, — но тысячи воспоминаний о прошлом вертелись у меня в голове. И мне казалось, что это играешь совсем не ты, хоть я слышала тебя очень ясно. Мне чудилось, будто бы ты еще ребенок, и мы по-прежнему живем вместе. И вот нас подхватил сильный ветер, и мы понеслись по долам, по горам, по текучим водам. И я видела луга, леса, ручьи, поля, полные цветов и небеса, полные птиц, летевших под облаками. Я видела также в этом сне твою мать и дедушку: они сидели у огня и говорили о чем-то, но о чем — я не могла расслышать. Ты в это время стоял в уголке на коленях и читал молитву, а я как будто засыпала в своей маленькой кроватке. Я видела землю, покрытую облаками, стаи жаворонков под ивами и тёмные ночи, полные звезд падучих, и мы смотрели на них, сидя на холме, а вкруг нас, шелестя травой, бродили наши стада. Я видела столько разных видений, что у меня наконец все перепуталось в голове, и мне захотелось плакать, не от горя, а от такой причины, которой я тебе не могу объяснить.

— О, я понимаю, — сказал Жозеф. — Ты видела то, о чем я думал и что видел в то время, когда играл!.. Спасибо, Брюлета!.. Теперь я знаю, что я не безумный и что есть истина в том, что слышишь, точно так же как в том, что видишь. Да, да, — продолжал он, шагая по комнате и махая над головою дудкой, — она говорит, эта жалкая тростинка, она передает мысли человека. У нее есть глаза, есть язык, есть сердце. Она дышит, она живет! Чего же тебе еще, Жозе-дурачок, Жозе-простак, Жозе-ротозей? Ты можешь теперь по-прежнему быть глупым и вялым. Ты знаешь теперь, что ты так же силен, так же умен и так же счастлив, как и всякий другой.

Сказав это, он сел на прежнее место и, казалось, забыл обо всем, что его окружало.

Мы смотрели на него с удивлением, потому что он был совсем не тот Жозе, которого мы знали. Признаюсь вам, он напомнил мне рассказы, которые ходят у нас насчет колдунов-волынщиков. Говорят, будто они могут усыплять самых лютых зверей и по ночам водят за собою целые стаи волков по дорогам, как мы водим с собой стада овец в поле. По-моему, Жозеф в ту минуту вовсе не походил на обыкновенного человека. Из худенького и бледноватого он стал вдруг высоким и белым, как снег, как в ту ночь, когда я встретился с ним в лесу. Лицо его оживилось, а глаза сияли как звезды, и тот бы нисколько не ошибся, кто бы назвал его в ту минуту первым красавцем на свете.

Мне казалось, что и Брюлета была также заворожена и заколдована, потому что она Бог знает что видела и слышала там, где я ровно ничего не видел и не слышал. Я хотел было сказать ей, что разве только сам леший может танцевать под музыку Жозефа, но она не стала меня слушать и попросила его продолжать.

Жозеф охотно согласился и заиграл другую песню, похожую на первую. Я заключил из этого, что в ту минуту у него все мысли были одинаковы и что он никак не хотел следовать тому, что делалось в нашем краю. Видя, что Брюлета слушает его очень внимательно и, по-видимому, находит тут удовольствие, я приневолил себя и скоро так привык к этому новому сорту музыки, что она стала меня также забирать за живое. На меня также нашел как будто сон, и мне казалось, что я вижу, как Брюлета одна, при лунном сиянии, среди кустов белых роз, усеянных цветами, танцует и поднимает розовый передник, как будто собираясь улететь…

Вдруг недалеко от нас раздался звон колокольчика, похожий на тот, что я слышал в лесу. В то же время и Жозе перестал играть на своей дудке.

Я очнулся и слышу, что колокольчик действительно звенит, Жозеф перестал играть, вскочил с места и смотрит сердито, а Брюлета глядит на него с таким же удовольствием, как и я. Тогда прежний страх овладел мною.

— Жозе, — сказал я ему с упреком, — ты не хочешь сказать нам всей правды. Ты не сам выучился тому, что знаешь. Слышишь, как зовет тебя твой товарищ и учитель. Отпусти же его поскорей: я не хочу, чтобы он был у меня в доме. Я приглашал тебя, а не его и его причет. Пусть он убирается подобру-поздорову, а не то я спою ему такую песенку, от которой ему не поздоровится.

Говоря это, я снял со стены старое отцовское ружье, заряженное тремя пулями, потому что нечистый издавна пошаливал около нашего колодца, и хотя я сам никогда его не видел, но всегда был готов встретить, зная, что мои старики сильно его побаиваются и что им часто становилось от него жутко.

Вместо ответа, Жозе засмеялся, кликнул свою собаку и пошел к дверям. Моей собаки не было, она ушла за нашими, так что я не мог узнать, люди ли это звонят в колокольчик или нечистая сила. Вы знаете, вероятно, что животные, и в особенности собаки, больше нас смыслят в этом деле и сейчас же можно узнать, когда они лают на нечистого.

Правда Парплюш, собака Жозефа, не обозлилась и не ощетинилась, а первая бросилась к дверям и весело прыгнула на двор, когда Жозе отворил их, но ведь и она могла быть также заколдована. Вообще я не предвидел тут ничего доброго.

Жозе вышел. Ветер с шумом захлопнул за ним дверь, и мы остались одни с Брюлетой. Она хотела было отворить ее снова и посмотреть, что делается на дворе, но я удержал ее, говоря, что тут кроется, может быть, что-нибудь недоброе, и так напугал ее, что она стала раскаиваться, что пришла ко мне.

— Не бойся, Брюлета, — сказал я. — Я верю в злых духов, но не страшусь их. Они делают зло только тем, кто водится с ними, а доброму христианину не могут причинить ничего, кроме страха, но этот страх можно и даже должно побеждать в себе. Полно же бояться, сотвори лучше молитву, а я между тем покараулю дверь, и ручаюсь тебе, что нечистый не войдет сюда.

— А бедный Жозе? — сказала Брюлета. — Неужели мы оставим его на той дурной дороге, по которой он идет?